Щепки плахи, осколки секиры - Страница 52

— Ой, как жарко! — промолвила девушка. — И темно! А мне недавно такой страшный сон приснился! Представляете, когда мы спали, из мрачной пещеры высунулось какое-то чудовище и хотело всех нас проглотить. Даже не проглотить, а всосать, как кит всасывает мелких рачков. Мы чуть не погибли! Кончилось все тем, что Зяблик, такой молодец, спас нас.

— Это я только во сне молодец, — с плохо скрываемым торжеством молвил Зяблик. — Ты лучше скажи, что в это время Левка делал?

— Ой, даже стыдно говорить. — Можно было побиться об заклад, что Лилечка зарделась, как майская роза.

— Наверное, залез на тебя, кобель, — голосом, исполненным праведного гнева, сказала Верка. — И даже сапоги скинул, чтоб не мешали.

— Ага… А вы откуда знаете? — Лилечка была потрясена.

— От верблюда! Видела я все это собственными глазами. Мы в ту передрягу не во сне угодили, а в самой натуральной реальности, будь она неладна. Тварь, про которую ты говорила, Зяблик действительно укокошил, хотя вреда от этого потом получилось больше, чем пользы. А Левка на тебя лег не блуд свой тешить. Он тебя своим телом прикрывал. Ведь ты как бревно была и ничего не соображала. Не лупить его за это надо, а лобызать куда ни попадя.

Узнала Лилечка и все остальные новости, миновавшие ее затуманенное сознание, — и про внезапное облысение Левки, и про противоестественную страсть Верки к поэту Есенину, и про страдания полиглота Смыкова, и про кирквудовский янтарь, едва не погубивший или, наоборот, едва не обессмертивший их, и про вынужденное бегство в мир варнаков.

А когда растроганная Лилечка принялась благодарить Цыпфа, судя по звукам, чмокая его в лысину, Верка и Зяблик приступили с расспросами к Смыкову, чей праведный гнев уже утих.

Оказывается, все это время он даже и не подозревал, что утратил способность общаться на родном языке. В его понимании все случилось как раз наоборот — это ватага по неизвестной причине вдруг перестала понимать его ясные слова и стала нести всякую околесицу.

Сопоставив этот печальный факт с Левкиной скоротечной плешивостью, волчьим взглядом Зяблика, лунатизмом Лилечки и Веркиной почесухой, Смыков решил, что вся ватага, за исключением его, тронулась умом. Поэтому он и вел себя столь смиренно — ничего никому не доказывал, со всеми соглашался и даже послушно повторял за Зябликом всякие дурацкие слова, которые тот ему втолковывал.

В дискуссии о выборе пути Смыков, естественно, ничего не понял и, оказавшись внезапно в жаре, мраке и тяжести мира варнаков, был неприятно озадачен, поскольку с некоторых пор представлял себе муки агонии именно так. Русский язык он стал понимать почти сразу, но сам говорить какое-то время не мог. Устная речь вернулась к нему непосредственно после обиды, нечаянно нанесенной Зябликом.

Кстати говоря, чужой язык, волшебным образом снизошедший на него, как на праведников нисходит Божья благодать, а на профессиональных бойцов — кураж, Смыков не забыл. В доказательство этого было произнесено несколько весьма приятных для слуха фраз. В честь знаменитой ослицы язык назвали валаамским. Это было единственное приобретение, оставшееся у ватаги на память об эффекте антивероятности.

Когда все разговоры — нужные и ненужные, все охи и ахи, все клятвы, божбы и взаимные упреки были закончены, внезапно выяснилось, что ватага, не сделав еще ни единого шага, уже успела устать. Условия чужого мира, потогонные в буквальном смысле, сказывались на людях весьма неблагоприятным образом.

Тут уж высказал свое неудовольствие Артем, намеревавшийся одолеть за первый переход хотя бы несколько километров. В ответ Верка заявила, что ему, созданному чуть ли не из стали и камня, нельзя подходить к нормальным людям со своими собственными мерками. Смыков поддержал ее и даже предложил вместо тягловой силы использовать варнаков. Остальные члены ватаги крамольных мыслей вслух не произносили, но и попыток сделать хотя бы один-единственный шаг тоже не предпринимали.

Тогда Артему, обычно мягкому и сдержанному, пришлось пойти на крайнюю меру, применявшуюся против нерадивых воинов еще с античных времен и имевшую следующую формулировку: «Сжечь за собой мосты». Пользуясь своим преимуществом в зрении, он опростал на землю все фляжки, лишив тем самым ватагу запасов воды.

— Через час вам захочется пить, — сказал он. — Через два жажда станет нестерпимой. Спустя сутки начнется опасное обезвоживание организма. Через пять-шесть дней вы умрете в страшных муках. Но все это случится только в том случае, если вы останетесь на этом месте. Собравшись с силами и преодолев не такое уж большое расстояние, вы попадете туда, где много чистой и прохладной воды. Забравшись в нее по уши, вы забудете и про жару, и про силу тяжести.

— Выбирать, конечно, не приходится, — сказал Цыпф. — Но хотел бы заметить, что вы применяете авторитарные методы руководства, отвергнутые Талашевским трактатом.

— Меня может извинить тот факт, что я не участвовал ни в разработке, ни в подписании этого эпохального документа, — ответил Артем. — Более того, я даже не читал его.

— Хочу внести ясность, — вмешался Зяблик. — Действия упомянутого трактата распространяются только на те территории, представители которых подписали его. Здесь же все его параграфы недействительны… Как говорится, Платон мне друг, но истина в вине.

— Это меняет дело, — сдался Цыпф.

— Как же ты пойдешь без сапог? — ужаснулась Лилечка.

— Ничего, у меня где-то запасная пара была. Запасную пару, а то и две имел каждый член ватаги — просто грех было не поживиться в свое время удобной и ноской будетляндской обувью.